журнал "Афиша", 26 мая - 8 июня 2003 Владимир Козлов
"Школа" Москва, Ad Marginem, 2003 Год назад молодой человек Козлов дал "Гопников" - ворох чернушных новелл о могилевских подростках восьмидесятых годов. Без особого труда идентифицировав эти тексты как физиологические очерки о советских гарлемах и обнаружив, что все они до смешного однообразны - вломили, выжрали, попинали, - я дал в рецензии понять, что Козлов - литератор бесперспективный. Он, в самом деле, в состоянии выстроить небольшой рассказ, тремя аккордами передать местный колорит, но слишком прочно увяз в этом колорите. Вот если бы он сочинил что-нибудь про убийство в Интернете или там про секс на пакетботе, тогда имело бы смысл разговаривать. Козлов - не будь дурак - за год написал и сдал в печать целый роман, только что без пролога и эпилога; сказать, что "Школа" похожа на "Гопников", было бы в высшей степени неверно. "Школа" - это и есть "Гопники" (или "Sex & Violence", или как там они назывались, - разумеется, я избавился от книжки при первой возможности), раздутые почти до 300 страниц. Идентичность стопроцентная: в Могилеве в конце 1980-х вламывает, выжирает и пинает десятиклассник Бурый, трудный подросток из рабочей семьи. Локомотив я-повествования", он ездит по закольцованным рельсам и таскает за собой несколько проржавленных цистерн, заполненных низкокачественными сжиженными сюжетами: истории про первый секс, экскурсию в Ленинград, драки, ссоры с родителями и учителями, распития… Наблюдать за этим товарняком мучительно неинтересно по определению - представление монохромное и монотонное. Да вы и так все знаете. Вы ведь затаривались самогоном на точке в соседнем подъезде? Шатались вокруг школы в телаге с надписью "ACCEPT" с Электроникой-302", в которой играл Modern Talking? Сосались с бабой из параллельного класса в подъезде на подоконнике? Уверен, что да; все затаривались. Чудо святого Йоргена, однако ж, состоит в том, что мы шатались и сосались, а Козлов сочинил "Школу" - филигранную, безупречную литературу высшей очистки; поверьте, еще неделю назад я и в страшном сне представить не мог, что слова "Козлов" и "русский Сэлинджер" могут находиться внутри одного предложения. Закончив "Школу", понимаешь: единственное, что их может разделять, - знак тире. Попробуем высказать свои предположения о технологии прорыва - от "Гопников" к "Школе". Похоже, Козлов нащупал наконец свой жанр и объем. Его тексты настолько глубоко коррумпированы внеязыковой действительностью ("жизнью"), что всякая попытка монтажа, прерывания и нарушения линейности повествования выглядела неестественной и губила текст. Козловские тексты могут закончиться только одновременно с окончанием события. Каждый рассказ не станешь заканчивать выпускным вечером, а вот роман "Школа" - запросто; получилось без затей, зато натурально. Внутри этой естественной композиции функционируют сотни диалогов; фактически, "Школа" - это 300 страниц точно переданных речевых конфронтаций. Козлов - бог диалога; он с маниакальной дотошностью прописывает интонации, у него гипертрофированный слух на ту эпоху. Странно, как он помнит все эти куртки-"мастерки", "хер, завернутый в газету, заменяет сигарету", цены на кассеты TDK и надпись в телефонной будке про суперсексбомбу Галину - законсервировалось у него в голове все это, что ли? Коронный козловский прием - повествование в настоящем времени от первого лица. "Вечером звоню Ленке из автомата". "Идем с батькой на базар покупать мне "аляску" и т.п. Рассказчик на глазах у читателя выгребает против течения жизни - получается зрелищно. Козловский фокус в том, что вода в этом течении мутна и заблевана. Это чудовищно будничная, неинтересная жизнь - стандартные мерзости советских рабочих окраин, хер, завернутый в газету. Соответственно, и ценность движения сомнительна: чем дальше рассказчик продвигается, тем грязнее. Чем больше мельчит и рассусоливает, тем меньше верит в ценность его сведений автор: в 2003 году кому нужны все эти "мастерки"? Именно этот зазор между видимым героем и невидимым автором, это замечательно переданное чувство тщеты и дает свечение в монохромности и мелодию в монотонности; ради него и писана "Школа". Удовольствие от козловского романа не имеет ничего общего ни с ностальгией по СССР 1980-х, ни с этнографическим любопытством; книга не про время и не про пролетариат, а про кажущегося взрослым подростка, который на самом деле все больше впадает в детство. "Школа" - история про ложное взросление; роман несостоявшегося воспитания. В грубейшем тексте Козлова много нежности. Последняя фраза - совсем уж инфантильная: "Придвигаюсь к Ольке, мы сосемся. Потом я беру бутылку, делаю глоток и передаю ей". По "Гопникам" я принял было Козлова за неудачный русский клон Ирвина Уэлша; на самом деле, если Козлов и клон, то совсем другого писателя. Ловите его, стоя под обрывом, чтоб не расшибся и не начал сочинять про Интернет и секс на пакетботе, - других у нас нет. Лев Данилкин |