ПРЗДНИК СТРОЯ И ПЕСНИ

В конце февраля, перед 23-м, в школе проводили «праздник строя и песни». Каждый класс, с первого по седьмой, делал себе «военную» форму и строем проходил по спортзалу с речевкой и песней. За двумя столами в углу спортзала сидели завуч, директор, военрук и зампред профкома завода шин – наших шефов. Они распределяли места. 

Классы с первого по третий соревновались отдельно. В прошлом году наш класс, тогда 2-й «б», занял второе место, а в этом мы надеялись стать первыми: прошлогодний победитель, 3-й «в» класс, стал сейчас 4-м «в» и участвовал в конкурсе со старшими. А в прошлом году они заняли первое место не только в школе, но и на районном конкурсе, а на общегородском – второе, и директор всегда приводил их в пример другим классам. 

Наша учительница Валентина Петровна – некрасивая, рано постаревшая (она была тогда не старше тридцати, но лицо все в морщинах) – очень волновалась: а вдруг не получится, и мы не займем первого места в школе? Или, еще хуже, займем, но потом опозоримся на «районе»? 

Мы начали готовиться к конкурсу в конце января. Родители Веры Сапрыкиной достали через знакомых в театральном кружке буденовки и красные полоски, чтобы пришить на рубашки. Выучили песню: 

Белая армия, черный барон 

Снова готовят нам царский трон 

Но от тайги до Британских морей 

Потом начали репетировать. Каждый день после уроков Валентина Петровна шла узнавать, есть ли урок в спортзале, и если урока не было, мы всем классом шли туда и маршировали с речевкой и пели песней. Иногда Валентина Петровна приглашала учительницу физкультуры, Ксению Филимоновну, последить за тем, как мы маршируем. 

Дней за десять до конкурса Валентина Петровна устроила «чистку»: убрала тех, кто мог испортить выступление класса. 

-Цыганков, тебя на конкурс опасно брать: придешь еще, чего доброго, в грязной рубашке или полоски забудешь пришить. И ты, Журавин, то же самое. 

Цыганков был маленький худенький неприметный пацан. Он был самым младшим в многодетной семье, которая жила в частном доме за шинным заводом. Кличка у него была Ссуль: от Цыганкова по утрам часто воняло мочой, и все понимали, что он ночью ссался в постель. Кроме того, он часто приходил в школу в грязной рубашке. Обычно этого не замечали, но когда мы раздевались перед физрой в узенькой вонючей каморке, и он вешал свою рубашку на крюк, видна была грязная полоска на воротнике. Я не называл Цыганкова «Ссуль» только потому, что сам прекратил ссаться в постель уже во втором классе. 

Второй неудачник, Журавин, отсидел по два года в первом и во втором, и сидел теперь второй год в третьем. Ему уже было двенадцать или тринадцать. Жура был косой, и рот у него всегда был открыт, но он считался первым хулиганом, курил и состоял на учете в детской комнате милиции. 

Кроме них, Валентина Петровна с подсказки Ксении Филимоновны не взяла Коркунову – толстую неприметную троечницу, которая никак не могла попасть в ногу – и меня. Я был высокий и неуклюжий и маршировал некрасиво. Валентина Петровна долго совещалась с Ксенией Филимоновной – я слышал, как они произносили мою фамилию. Валентину Петровну, должно быть, смущало, что я хорошо учился. Но, в конце концов, она, наверно, решила, что интересы всего класса – а то и всей школы, если попадем на «район» - важнее моих интересов. Я расстроился и пришел домой грустный. Когда я вечером рассказал про все родителям, мама сказала: 

–Давай, я пойду в школу и поговорю с этой дурой. Но папа ее убедил не идти. 

-Ты ее только против Сережи настроишь, - сказал он. - За конкурс ведь оценка не ставится, а все оценки зависят от нее. 

Скоро я понял, что ничего не потерял, а наоборот только выиграл. После уроков мне не нужно было больше переться в спортзал и маршировать, как дебил. Вместо этого я шел домой, переодевался, включал телевизор или радиолу, обедал, потом садился делать уроки и старался сделать их побыстрее, чтобы потом играть со своим конструктором или рисовать в тетрадках. 

Когда до праздника осталась неделя, ради подготовки пожертвовали даже уроками. Если спортзал был свободен уже на первом уроке, Валентина Петровна задавала задание, и класс шел репетировать. Мы – четверо «неудачников» – тоже шли вместе со всеми, а потом, пока остальные маршировали, сидели на длинных облезлых деревянных скамейках у стены и смотрели, как они маршируют. Валентина Петровна всегда психовала. 

-Ну, что это такое? – орала она. - Как вы прошли? Как вы спели? Это же стыд-позор. Хотите меня опозорить, учительницу свою? Перед всей школой? Мне другим учителям в глаза будет стыдно смотреть, если мы не займем первое место. 

-Сегодня репетируем два урока – второй и третий. Спортзал будет свободен, - сказала Валентина Петровна сразу после звонка. 

Класс закричал: 

-Ура! 

Почти всем нравилось, что вместо уроков класс готовился к конкурсу. Мне было все равно и даже немного обидно: я честно учил уроки, а их никто не проверял. 

-Пошлите гулять на втором уроке, - сказал мне и Цыганкову Жура. - Пусть они ходят, хоть обосрутся. 

Мы сидели втроем на скамейке. Коркуновой не было – заболела. 

-А если заметит, что нас нет? – спросил я. 

-Не ссы, не заметит. Цыганков ничего не сказал, просто пошел с нами. С ним никто не дружил и никуда с собой не звал, и он, наверно, был рад, что Жура позвал и его. 

-Пошлите сначала посмотрим – может, булочки в буфет привезли. Тогда можно спиздить, - сказал Жура. 

Буфет был рядом со столовой, на третьем этаже. Столовую я ненавидел за то, что там нас заставляли есть липкую невкусную размазню манной каши или водянистое картофельное пюре с рыхлым соленым огурцом. А однажды Иваньков из «в»-класса нашел в котлете таракана, и вся столовая сбежалась смотреть на него, а Ленку Выхину из нашего класса вырвало – прямо на стол. 

Зато в буфете, кроме выложенных на витрине засохших бутербродов с сыром, продавались и всякие вкусные вещи – например, пирожки с повидлом по пять копеек. Правда, их завозили редко, а, когда завозили, выстраивалась огромная очередь, и пирожков хватало не всем. Но даже если пирожков не доставалось, были еще булочки с маком, коржики и сахарные крендели. И все это несли на третий этаж от черного хода, к которому подъезжала машина с хлебозавода, прямо по лестнице, потому что грузового лифта в школе не было. Буфетчица Ольга Борисовна – старая сухая тетка – обычно звала на помощь одну из судомоек, и они вдвоем волокли корзину с пирожками и коржиками на третий этаж, стараясь сделать это во время урока, чтобы не пытались украсть что-нибудь из корзины. 

Нам повезло. Внизу только что разгрузили машину, и Борисовна с судомойкой в грязном фартуке несли наверх корзину с булочками. 

-Подбегаем, хватаем по две – и вниз, - скомандовал Жура. -Ах, вы, еб вашу мать, поубиваю! – крикнула судомойка, но за нами не погналась. 

Мы выскочили на крыльцо, забежали за угол и стали, давясь, есть булочки. 

-Курить будете? – спросил Жура, когда мы доели. 

-Я буду, - сказал я. 

-А ты, Ссуль? 

-Я тоже. Жура вытащил из кармана мятую пачку «Примы» и дал нам по сигарете, потом достал зажигалку и прикурил нам и себе. Я держал сигарету во рту, не зная, что надо с ней делать. 

-Ты давай, тяни, хули она у тебя там сама горит? – Жура засмеялся. 

Я потянул и закашлялся. Посмотрел на Цыганкова – он курил, как Жура, затягиваясь и выпуская дым. У меня так не получалось. 

-Пошлите теперь в магазин, батон спиздим, - сказал Жура. 

-А ты что, булочками не наелся? – спросил я. 

-Не-а. 

-Может, оденемся в гардеробе? 

-Ну, вы одевайтесь, если хотите, а мне и так не холодно. 

Мы тоже не пошли одеваться, остались, как были – в костюмах и тапках.

 В магазине Жура шепнул нам: 

-Учитесь, бля, дети. 

Он незаметно сунул батон под куртку и спокойно прошел мимо кассы и вышел на улицу. Мы выскочили за ним. 

-И часто ты это делаешь? – спросил я. 

-Всегда, - Жура захохотал. 

– Понял, Ссуль? Это тебе не в постель ссаться. Я подумал, что Цыганков обидится, но он ничего не сказал. 

–Ну, что, теперь - на лифте кататься? – Жура отломил кусок батона и протянул остаток нам. 

Мы с Цыганковым отломили по куску. Я заметил, что у него грязные руки – не только в чернилах, но и в какой-то коричневой гадости. 

Мы пошли к девятиэтажному дому, единственному во всем районе, в котором был лифт. Жура шел чуть впереди, мы с Цыганковым – за ним. 

-Я буду только с тобой кататься на лифте, - сказал Цыганков. – С Журой не буду. 

Жура нажал на красную кнопку лифта, и двери раздвинулись. 

-Ты езжай, а мы за тобой, - сказал я. 

-Ладно, я жду наверху. Жура зашел в кабину, нажал на верхнюю кнопку. Двери сомкнулись, лифт с шумом уехал наверх. Было слышно, как где-то высоко он остановился и двери открылись. Кнопка погасла, и я нажал на нее. Когда лифт подъехал, мы с Цыганковым влезли в кабину. 

Пластиковые стены кабины были обрисованы ручкой, а лампа на потолке обмазана сажей. Я нажал на верхнюю кнопку. 

-Ты нормальный пацан, - сказал Цыганков. – Давай, ты будешь мой друг. 

-Давай. 

Лифт приехал на девятый, мы вышли из кабины. 

Жура ждал нас у железной лестницы в лифтовую, из которой был ход на крышу. 

-Каморка открыта. Полезли, - сказал он. 

Мы поднялись за ним по ободранной железной лестнице в лифтовую, оттуда – на крышу, засыпанную снегом. С крыши был виден весь наш район: несколько пятиэтажек, школа, целые улицы деревянных домов. По улицам ехали машины, а вдалеке дымил завод шин. По краю крыши проходил невысокий, около метра или чуть ниже, барьер. 

Жура подошел к краю крыши, перегнулся через барьер и глянул вниз. Потом он сел на барьер и свесил вниз ноги, как если бы там было низко. У меня заныли от страха ноги: я боялся высоты. Жура повернулся к нам. 

-Идите сюда. Что вы ссыте? Здесь классно. 

Он достал сигареты, закурил. Цыганков подошел к нему, и Жура передал ему пачку и зажигалку. Цыганков взял сигарету и прикурил. Я не мог себя заставить сдвинуться с места. 

-Ну что, слабо сесть, как я? – сказал Жура Цыганкову. - Я понимаю: ты - Ссуль. 

Цыганков молча отдал ему сигареты и зажигалку. Мои ноги заныли сильнее, и я подумал, что сейчас сам обоссусь от страха. Цыганков потрогал рукой барьер. Он для него был слишком высоким, и он не мог просто сесть на него, как Жура. Цыганков закинул на барьер одну ногу, оттолкнулся другой, поскользнулся и упал вниз. Жура посмотрел на меня. 

-Пиздец Ссулю. Но он доказал, что не ссуль. А ты - нет. 

Жура слез с барьера и подошел ко мне. 

-Ссуль ты, Никонов. Маменькин сынок. 

Я боялся, что он ударит меня, но он не ударил. 

-Пошли вниз. Сейчас менты приедут. Будут спрашивать. 

-А если просто уйти? Как если бы нас здесь не было? 

-Ты что, дурной? 

Мы спустились вниз. На том месте, куда упал Цыганков, толпились люди. Подъехали скорая и машина милиции. Мне казалось, что это все сон, и я вот-вот должен проснуться. Милиционеры посадили нас в машину и привезли в опорный пункт. 

Нас допрашивали по одному в детской комнате. 

-Признавайся, столкнул его с крыши? – спрашивал мент, схватив меня за воротник рубашки под самым горлом. – Быстро признавайся, гаденыш. 

Я молча плакал. Потом пришли родители, и мент меня отпустил. 

Мы втроем пошли домой. Всю дорогу мы молчали. 

Праздник строя и песни отложили на день из-за похорон Цыганкова. Мы ходили на похороны всем классом. Цыганков лежал в гробу, а над ним причитала его мама. Она была уже пьяная и время от времени начинала ругаться матом. Валентина Петровна много плакала. В классе говорили, что ее посадят в тюрьму, потому что Цыганков погиб, когда у нас должен был быть урок. 

На празднике строя и песни наш класс занял первой место, а потом, на «районе», – только пятое. Валентину Петровну не посадили в тюрьму, но она ушла работать в другую школу, и в четвертой четверти нас учила практикантка из пединститута, Анна Сергеевна.